Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
... и других умных словах)
Дату написания этого гениального произведения я сейчас найти не смогла, но по-моему что-то в начале 2000х. В общем, давно, когда "японский бум" разве что только зарождался, по крайней мере в наших широтах. Я наткнулась на это несколько лет назад - и меня вштырило не по-детски. А сейчас - так тем более.
Григорий Чхартишвили
Японец: натура и культура
Похоже, что на Японских островах вызревает прообраз человека будущего, нового андрогина, который совместит в себе восток и запад.
Вот уже несколько десятилетий на обширнейшей опытной базе, почти не замеченной человечеством, идет уникальный эксперимент по выведению homo sapiens новой породы. Это отнюдь не селекция традиционного гибридного типа, когда в результате смешения рас, культур и менталитетов получается какой-нибудь англо-индокитайский Лондон или англо-афро-испано-еврейский Нью-Йорк, а диковинной кудесничество мичуринско-лысенковского толка, безо всякой генной инженерии, исключительно при помощи прививки и яровизации.
Япония - очень большая страна, по населению почти такая же, как Россия, а по технологическому, промышленному и финансовому потенциалу, разумеется, и побольше будет. Если происходящие там удивительные антропогенетические процессы до сих пор ускользают от нашего внимания, то лишь в силу некоторой призрачности японского присутствия в современном мире.
Отчасти японцы виноваты в этом сами - слишком уж пестуют они свое пресловутое островное сознание. При огромных возможностях Япония принимает минимальное участие в международной деятельности. Она взирает на мир из-за невидимого, но труднопреодолимого барьера. Барьер этот фортифицирован головоломным языком и пугающей письменностью. Япония среди великих стран - Великий Немой. Ее культурное общение с внешней средой происходит в основном на языке жестов и символов - изобразительного искусства, икебаны, спорта, архитектуры, моды, скуднотекстового кино. Нигде (даже в России) нет такого количества писателей и поэтов, но сколько из них известно миру?
В общем, мы Японию видим, но почти не слышим. Зато она чутко прислушивается ко всему, что происходит в мире, и через уникальную мембрану своей гипервосприимчивости вбирает все, что кажется ей полезным или занятным, не отдавая во внешний мир почти ничего своего. Непонятость - причина перманентной обиды Японца на Большую землю, и кольчуга, расставаться с которой ему не хочется. Вот почему иностранец, слишком хорошо знающий язык и обычаи аборигенов, вызывает у них не привычное в таких случаях умиление, а настороженность.
Именно непонятостью объясняются широко укорененные в зарубежной культурной традиции и массовом сознании заблуждения относительно японского национального характера. Всякий, читавший "Сегуна" и смотревший "Восходящее солнце", знает, что Японец скрытен, коварен, жесток, непредсказуем и фантастически шустер. На самом деле все ровным счетом наоборот: классическому Японцу скорее свойственны бесхитростность, чувствительность (слезы не возбраняются даже суровому самураю), почти экзотическая честность, абсолютная предсказуемость (Японец всегда играет только по правилам, он - истинный маньяк пресловутой fair play) и, скажем прямо, некоторая заторможенность - китайцы или корейцы куда шустрей.
Триумф лысенковщины
Поистине поражает скорость с которой прямо на глазах меняется национальная физиономия Японца. Нынешние двадцатилетние очень мало похожи на отцов и совсем не похожи на дедов. Молодое поколение так потрясло воображение японского общества, что заслужило особое прозвище - Синдзинруй, Новое Человечество. Это вам не какое-нибудь американское "поколение Икс", тут пахнет нешуточным мутагенезом.
Первая причина метаморфозы - обрушевшееся на Японца (нет, вернее, честно им заработанное) богатство и связанное с этим избавление от расовых, национальных и социальных комплексов. Еще тридцать лет назад японцы были бедны, скудно питались и жили в крольчатниках. Еще двадцать лет назад японцы смотрели на американцев и европейцев снизу вверх, готовые признать, что у тех все-превсе лучше - и форма глаз, и длина носа, и музыка, и литература, и даже кухня (только вот рис варить длинноносые не умеют). Но подросло новое поколение, никогда не знавшее нужды, и выяснилось, что оно чувствует себя в мире, в том числе зарубежном, вполне уверенно и комфортно.
Синдзинруй отличается раскованностью, приличным знанием иностранных языков, легким отношением к вопросам семьи и брака, нежеланием надрываться на работе и вдумчивым отношением к досугу, который является главным жизненным интересом нового Японца. Побывав в Японии после трехлетнего (всего лишь) перерыва, я был сражен тем, что молодые токийцы - о ужас! - стали переходить улицу на красный свет, что раньше было совершенно немыслимо. Это вам не пустяк, тут налицо революция в системе ценностей.
Ладно, переворотами в общенациональной ментальности нас не удивишь - сами за десять лет ого-го как переменились. Но Японец умудрился преобразиться и чисто физиологически. За какие-то три десятилетия существенно изменились некоторые основные антропометрические характеристики нации. Средний японец стал на двадцать килограммов тяжелей, на двадцать лет долгожительней и на двадцать сантиметров выше. Не так давно, еще в конце семидесятых, автор этих заметок при своем вполне среднем росте возвышался над японской толпой почти что Гулливером, теперь же я теряюсь в ней так же, как в московской. У Японца вытянулись руки и ноги, чем и объясняются неожиданные успехи японских футболистов, теннисистов, гимнастов и балерин. Помните, Маяковский писал: "Если мы как лошади, то они как пони?" Так вот, забудьте. Завтра мы рядом с японцами будем как пони.
И совсем уж с небывалой для гомогенного этноса стремительностью меняется лицо Японца (лицо не в переносном, а в буквальном смысле). Разглядывая публику в токийском метро, все чаще замечаешь физиономии, лишенные характерных расовых отличий. Дело не только в среднеоксидентальном выражении лица и манерах - у японцев начинают "размываться" монголоидные черты.
Это отдающее мракобесием наблюдение подтверждается и антропологами, которые объясняют подобное чудо революцией в рационе питания и образе жизни. Оказывается, у Японца заметно трансформируется строение черепа: удлиняется нос, заостряется подбородок, вытягивается лицо - в общем, настоящий триумф лысенковщины. Происходит майклджексонизация Японца, и это, ей-богу, неспроста. Похоже, что на Японских островах вызревает прообраз человека будущего, нового андрогина, который вместит в себе Восток и Запад, Инь и Ян.
О японскости
Космополитизируясь, японец приобретает новые, прежде не свойственные ему черты, но при этом умудряется не утрачивать своей национальной неповторимости, то есть в полной мере сохраняет японскость. На этом, в частности, стоит вся японская культура, в которой при постоянном возникновении новых течений, школ, направлений бережно сохраняется все старое и, казалось бы, отжившее. Искусство в Японии развивается совсем не так, как в прочих странах, где оно строится подобно многоэтажному дому, - все строители копошатся на самом верхнем, сегодняшнем этаже, а в нижних ни души. Японцы же, затевая новое строительство, отводят под него отдельный участок, их культурный сеттльмент весь состоит из не заслоняющих друг друга построек: постмодернистский театр мирно соседствует со средневековым, компьютерная живопись с калиграфией et cetera. Одни из главных компонентов в формуле японскости - спонтанная переимчивость и приспособляемость к новым условиям жизни. Вот почему в новом антропогенезе именно Японцу досталась роль дрозофилы. Возможно, причина столь спорой реакции Японца на внешние влияния объясняется уникальностью исторического опыта: Япония, как Илья Муромец, долго сидела на печи, два с половиной столетия полностью изолированная от мира, и, видимо, накопила бешенную дозу мутационной активности. Сто сорок лет назад Иван Гончаров писал, что японец вял, ленив, нелюбопытен и вообще "неинтересен". Вряд ли писатель был до такой степени ненаблюдателен - просто Японец с тех пор слишком уж преобразился.
Дрозофила полюбилась генетикам главным образом за то, что век ее недолог. Она как будто совсем не цепляется за жизнь - смерть поджидает бедную плодовую мушку почти сразу же после рождения. Сегодняшний Японец живет дольше всех на свете, но от прочих подвидов homo sapiens его отличают особо доверительные, можно сказать, дрозофильные отношения с небытием.
Небоязнь смерти - еще один краеугольный камень японской культуры, еще одно объяснение редкостного таланта японца к мутагенезу. Смерть все время находится в поле зрения Японца, является постоянным атрибутом его экзистенциального интерьера, при этом ничуть не нарушая душевный уют. Отсюда лояльное, не осуждающее отношение к самоубийству.
Помню как в японском университете, где я стажировался лет двадцать назад, юная студенточка спрыгнула с крыши по причине неразделенной любви. Обычное вроде бы дело, но уж больно легкомысленной была оставленная самоубийцей записка - мол, не полюбил в этой жизни, так полюбит в следующей, никуда не денется. А недавно я перелистывал стопку тетрадок с сочинениями японских четвероклассников на тему "Мое будущее". Там были нормальные детские мечтания: стану олимпийским чемпионом, получу Нобелевскую премию, никогда не женюсь и так далее, но каждое сочинение без единого исключения кончалось описанием собственной смерти. Десятилетние японцы излагали свои чаяния по этому печальному поводу безо всякой дрожи: наивно - "Буду убит во время зарубежного государственного визита"; романтично - "Совершу двойное самоубийство с любимым человеком"; неординарно - "Умру в 88 лет, поняв, что мне все равно не пережить родителей". Дети наглядно проиллюстрировали японскую рецептуру жизни: memento mori без трагического заламывания рук и возведения очей горе.
Не скрою, люблю японцев (вполне понимая всю политическую некорректность подобного заявления).
По-моему, они - интереснейшая нация на свете.
По-моему, их пример вселяет оптимизм и, стыдно вымолвить, веру в человечество.
По-моему, они демонстрируют всем нам, что человек может учиться на ошибках и изменяться к лучшему.
В общем, пусть их мутируют. Может, со временем Японцу как первопроходцу антропогенеза поставят памятник - увековечили же в бронзе дрозофилу.
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Вот нравится мне этот кусочек...
Интервьюер: А в какой момент вы поняли, что он - именно тот, кто вам нужен?
Мана: Мы оба проголодались и решили пойти поесть лапши. Лапша оказалась невкусная, но перед самым уходом он сказал "Спасибо, все было очень вкусно". *смеется* Таким своим _низким_ голосом. И слегка.. околдовал меня. Я подумал - все, он и только он.
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Вторая часть предыдущего поста, ибо там и так слишком много букафф.. да и тут скорее о другом уже
о "деле жизни", пуйе, цели и результате...Так на чем мы остановились? — На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил. — Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке. — Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает. — Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея. — Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось… — Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл. — А как? — я удивился еще больше. — Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле. — О господи. Туда-то тебя как занесло? — В юности я, знаешь, не выбирал, куда ездить на заработки. В Нижнем Тагиле я, между прочим, читал прекрасные лекции о Фрескобальди, и люди на них ломились, там крошечный зал, так они на подоконниках сидели и в проходах стояли, до сих пор горжусь… Ладно, неважно. Важно, что даже на фоне остальных работников тамошнего клуба дядя Жора выглядел довольно посредственным исполнителем. Но это не мешало ему жить в радости и мире с собой. И почти ничего не знать о жизни, которую принято называть «реальной». Он ее просто не замечал, потому что, как и я, был целиком захвачен музыкой, которая переполняла его до краев, а что получалось на выходе — дело десятое. Не всем же срывать аплодисменты. Я недоверчиво покачал головой. Ясно, что аплодисменты тут ни при чем, кто бы спорил. Можно быть непризнанным гением, пожалуйста, сколько угодно. Но бездарный баянист из клуба в качестве примера — это, на мой взгляд, как-то слишком. — Дядю Жору, — сказал я наконец, — мог бы приберечь до худших времен. Я пока не настолько нуждаюсь в утешении. — А я тебя не утешаю, с чего ты взял? Просто рассказываю, как обстоят дела. В конце концов, Марианн Норт тоже не была гениальной художницей. — Кто-кто? — А я тебе не рассказывал? Это женщина, которая нарисовала пуйю. — Прости, что она нарисовала? — Пуйю. Пуйя — это такая трехметровая голубая трава. Собственно, бывает и выше. Растет в Андах. Окружена легендами — дескать, от нее исходит ослепительное сияние, и листья у нее как стальные мечи, и цветет она раз в полторы сотни лет, а время от времени самовоспламеняется и сгорает, чтобы потом возродиться из пепла… — Правда, что ли? — Понятия не имею. Я же говорю — легенды, за что купил, за то продаю. Так вот, в девятнадцатом веке европейские ботаники очень хотели заполучить хоть какое-то изображение этой загадочной гигантской травы. Но добраться до нее не могли — все-таки Анды, край света, еще и в горы карабкаться надо. Так и остались бы без пуйи, если бы не храбрая английская старушка Марианн Норт. Она, видишь ли, всю жизнь рисовала растения. А что, приличное занятие, достойное хобби для старой девы из хорошей семьи. Ну то есть считалось, что это хобби, я-то понимаю, что рисование оказалось делом, которое поглотило Марианн целиком. Звезд с неба она, прямо скажем, не хватала, но ученые ботаники ценили ее труды, поскольку мисс Норт была чрезвычайно внимательна к деталям. От них она и узнала про пуйю, которую никто из европейцев в глаза не видел. Решила, что это безобразие, и отправилась ее рисовать. — В Анды? — Вот именно. Причем ты имей в виду, это середина девятнадцатого века. Путешествие на другой континент — дело непростое, особенно для хрупкой, болезненной, вдобавок ко всему почти глухой дамы пятидесяти с лишним лет от роду. Но Марианн бровью не повела. Собралась и поехала в Южную Америку. Сперва на корабле через Атлантику. Потом нашла проводника и поднялась в Анды, на высоту четыре тысячи метров. Ехали на мулах, а на некоторых участках пути приходилось идти пешком по бездорожью и волочь на себе груз. Ничего, добралась и мольберт дотащила. Нарисовала картину «Голубая пуйя и мотыльки». И благополучно привезла ее домой, на радость британским ботаникам, здоровенным мужикам в самом расцвете сил, которые полагали путешествие в Анды совершенно неосуществимым. — Круто, — вздохнул я. — А картинку-то ты видел? — Нашел в интернете репродукцию. Поскольку я не ботаник, никакого впечатления она на меня не произвела. Картинка как картинка. И сама по себе пуйя — ничего особенного. Гигантская голубая трава, да, но видел я в своей жизни и более удивительные вещи. Надеюсь, добавлять, что это не имеет решительно никакого значения, не обязательно? — Обязательно, — мрачно сказал я. — А то история о беспримерном подвиге как-то незаметно превратилась в историю о тщетности. Столько усилий, и все зря. Ну вот разве что британские ботаники стали немного умней, чем были прежде. Но на новую эпоху в развитии науки это происшествие все равно не тянет. — Ты ничего не понял, — улыбнулся Карл. — Говоришь о тщетности, потому что считаешь результатом картину, которая, безусловно, не стала главным художественным или научным событием столетия. Но картина — вовсе не результат, а просто повод начать действовать. Простая, конкретная цель, за которую легко зацепиться, чтобы встать и пойти. — Хорошо. Что в таком случае результат? — Опыт, конечно. Марианн, вернувшаяся домой из Южной Америки, отличалась от леди, которая когда-то отправилась в путь. Новая Марианн знала, каково быть человеком, которому нипочем корабельная качка, тряска на муле, тяжелый груз, крутые подъемы и разреженный воздух. Можно сказать, она сама и есть результат. Возвращаясь к твоей давешней метафоре, Марианн собственными руками выстроила для себя волшебный дворец, стены которого защищали ее от любых невзгод. Готов спорить, эта леди даже не осознала трудностей путешествия. Не читал ее дорожных дневников, не знаю даже, вела ли она их, но уверен, жалоб там не сыщешь. На что жаловаться счастливому человеку? А Марианн, не сомневаюсь, была счастлива в пути и настолько захвачена происходящим, что физические нагрузки, перепады температуры, давления и другие не менее объективные факторы попросту перестали на нее влиять. Думаю, она даже насморк ни разу не подхватила. Что это, если не магия? Подлинная, без обмана. — Какая хорошая история, — негромко сказал кто-то из-за моего плеча. Я обернулся, но увидел только спину прохожего, неторопливо удаляющегося в сторону проспекта Гедиминаса. Полы его длинного черного пальто трепетали на ветру, как пиратские флаги. — Он мимо шел и остановился послушать. — улыбнулся Карл. — Как рассказчик, я был крайне польщен, сам понимаешь. Но вообще-то я для тебя старался, а тебе история мисс Норт не слишком понравилась. — Понравилась, — вздохнул я. — Но… Я хотел сказать, что в конечном итоге старушка Марианн все равно вернулась домой и в свой срок умерла от старости и болезней, так что — какая разница. Но вовремя прикусил язык. Карл, в общем, и без меня в курсе, что все люди умирают. Даже принцы и принцессы в своих волшебных дворцах, окруженных зарослями голубой гигантской травы. И я не могу это изменить, как, впрочем, и все остальные условия задачи, данной нам в ощущениях. Поэтому я просто посмотрел на часы.
— Действительно на все лето останешься? — недоверчиво спросил он после того, как мы свернули за угол. — Наверное. Знаешь, я сегодня полдня думал, почему стал так редко к вам приезжать. И почему не задерживаюсь надолго. Полдня — это потому что не соображаю с недосыпа, на самом-то деле все просто. — Ну-ка, ну-ка, — оживился Карл. — К разгадке этой тайны мне хотелось бы приблизиться. Одно время у меня была версия, что тебе с нами просто скучно. Но, честно говоря, сомневаюсь. По тебе, во всяком случае, не скажешь. — Соскучишься с вами, как же. Проблема как раз в том, что мне с вами слишком весело. Нет, не так, при чем тут «скучно — весело»? Скажем прямо — рядом с вами я счастлив. И это как-то… неправильно. — Почему? — Это слишком просто — быть счастливым в вашем доме. И слишком хорошо. И заканчивается, как только я уезжаю. И снова начинается, в каком бы скверном состоянии я к вам ни вернулся. Щелк, щелк. — И что в этом неправильного? — искренне удивился Карл. — Счастье — это всегда правильно, не зря момент, когда оно перестало быть естественным состоянием человека, описан таинственным свидетелем происшествия как изгнание из рая. А способ достижения счастья — дело десятое. Хорошо, если хоть как-то получается. — Не такое уж оно десятое. По крайней мере, для меня. Я и так все время чувствую себя новым принцем Сиддхартхой, который в один прекрасный день вышел из дворца и обнаружил за оградой не только прокаженного, старика и похоронную процессию, но и кое-что похуже. — Что ты имеешь в виду? — Людей. Очень много так называемых обычных людей, которым кажется, что все вышеперечисленное — нормально и даже правильно. Что так и должно быть, потому что положено, и никто не отвертится, шаг в сторону — расстрел. Я-то, дурак, в детстве думал, все люди примерно такие, как вы с Ренатой. Ну, по большому счету. — А они не такие? — наивно удивился Карл. — Мой опыт показывает, что нет. К сожалению. Я тоже поначалу думал, таких, как вы, большинство, иначе быть не может, просто мне фатально не везет — сперва со школьными учителями и одноклассниками, потом с профессорами, сокурсниками, девушками, соседями, начальством и коллегами по работе… Долго верил, что с человечеством в целом все в порядке, просто я вечно нарываюсь на самые неудачные экземпляры, и если расстаться с очередной подружкой, сменить институт, уволиться с работы, ну или, не знаю, уехать в Тарту, ангелы наконец снова обступят меня плотным кольцом, я вспомню, каково быть одним из них, и жизнь наладится. А ни фига. То, что мне казалось трагическим отклонением от нормы, как показывает практика, и есть норма. Они все такие, простые и унылые, зато сильные и стойкие. И за священное право испоганить жизнь себе и ближним, как следует настрадаться, пожалеть себя всласть, состариться и сдохнуть будут сражаться до последнего, их с толку не собьешь. И что самое страшное, я не могу это изменить. При том, что вроде бы знаю, как надо, — не теоретически, а на собственном опыте. Какое там изменить, просто не превратиться в одного из них — и то оказалось непосильной задачей. Сам не заметил, как это случилось. — Хочешь сказать, принцу не следует возвращаться во дворец в таком состоянии? — Вот-вот. Не комильфо. И вполне бессмысленно — прежним-то я уже не стану. А для нынешнего меня быть счастливым — значит врать самому себе. — По-моему, ты совсем запутался в этой своей печальной чепухе, — сочувственно сказал Карл. — По-моему, тоже. Поэтому пообещал Ренате остаться на все лето. Вранье так вранье, подумаешь. Я уже устал от собственной честности. Тем более принц из меня совсем пропащий. В том смысле, что просветление мне явно не грозит. Вся инкарнация насмарку. — Вообще-то, когда люди, выросшие в европейской традиции, начинают рассуждать о восточной философии, мы выглядим, мягко говоря, довольно забавно. Но — ладно, будем оставаться в рамках твоей терминологии. Так вот, пока для тебя самое страшное, что ты ничего не можешь изменить, ты не пропащий, а очень даже качественный принц. Причем сказочный. Нормальный человеческий принц в подобных случаях говорит: «Меня это не касается» — и интересуется у сопровождающего визиря, который час, чтобы не опоздать к дворцовому обеду. Жаль, что мне не удалось воспитать тебя избалованным, недальновидным болваном, — ты был бы гораздо счастливее. Но уж что выросло, то выросло. — Чего я не понимаю, это как ты сам умудрился остаться таким, каков есть, — вздохнул я. — Ты ведь тоже рос в заколдованном дворце, Фрида и бабушка Анна, как я понимаю, создали все условия. Вырос, вышел на улицу и остался прежним или даже лучше прежнего, не знаю, мы с тобой не настолько долго знакомы. — Судя по всему, я, в отличие от тебя, так и не вышел из дворца, — мягко сказал Карл. — Ну, может, из окна иногда выглядывал, но это не то. Я же вундеркинд был, этакий маленький Моцарт, и жизнь у меня была соответствующая, кроме музыки ничего толком не слышал и до сих пор не слышу и, надо думать, не услышу уже никогда. Ты вот говоришь: вышел из дворца, а там страшное — люди! А я до сих пор не знаю, что это такое — «люди». Несколько сотен человек знаю лично, и все очень разные, так что даже близкое знакомство с отдельными экземплярами не дает мне представления о том, что такое «люди» как множество. — А когда ты просто выходишь на людную улицу, да вот хоть сюда, — я развел руки в стороны, привлекая внимание к проспекту Гедиминаса, на которой мы как раз свернули. — Или, ладно, здесь еще более-менее, а вот, скажем, на Садовое кольцо, мы же столько лет жили в Москве… — Ну, выхожу, — флегматично согласился Карл. — И что? — Тебя не накрывает? — я поморщился, порой отсутствие точной формулировки причиняет почти физическую боль. — Не понимаешь? Когда их так много — очень похожих, себя не помнящих, безрадостных, почти слепых, почти безъязыких, но твердо уверенных в собственной правоте, — их слаженный хор, их картина мира накрывает с головой и вдруг оказывается твоей единственной реальностью, разве нет? Такая тоска, такая тяжесть, и все многообразие возможностей вдруг становится пустым обещанием… — Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу целиком. Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда. Целиком я, кажется, только играю.
Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению — быть при деле. Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.
Фантастические дорожки шагов и вообще потрясающая хореография - фирменный почерк Николая Морозова, работавшего и с Ягудиным) Жаль, что в прошлом году он перестал работать с Такахаси...
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Прислушивался бы он к этому хоть иногда. Так нет же, смеется только. Завтра опять концерт +_+
"There were times when I slept 2 hours. I laughed when the doctor said 'You're not a cyborg like those in 'Terminator' so please take care of your health'.
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
пока не получила разрешения на цитирование и перевод, так что просто ссылка.
Уже получила, поэтому - вот кусочек, который так меня впечатлил.
H: It's amazing that you don't sleep
G: No, that's not it. If I'm asked 'Why don't you sleep?' then I'll answer 'Because I'm an average person'. If a real genius were to do the same things at the same time as normal people, they will be successful. However, when I started making music, I didn't think that I have any particular talent. I'm not skillful, I take more time than anyone else when we're doing the same thing so I wondered what I should do. I thought that if I work four times harder than them, I might be able to achieve double of what they can. So, I have no choice but to do it! I thought of where I can find the time and the only answer was to cut my sleeping time. From then on, I decided that I'll only sleep for three hours a day, spend most of my time working and the rest of it will be dedicated to playing to my heart's content. After I get tired from playing, I'll concentrate and go to sleep. I started doing that when I was 22 or 23. I don't sleep because I'm an average person.
H: There are a lot of mediocre people in the world who sleep (laugh).
G: An average person who sleeps continues to be an average person. I was originally an average person, but I have become an average person who doesn't sleeps. I'm a beyond-average person. In order to win, I first had to overcome my mediocrity. The phrase 'working hard' is my standard equipment now.
Я ведь недавно примерно то же пыталась втолковать кое-кому по аське... но как-то... не могла толком сформулировать даже для себя, да и не была уверена, что это интересно собеседнику, поэтому разговор свернула.
Удивилась, да... Казалось бы, пора уже привыкнуть, но тут каждый раз - как первый. Не верю себе, видимо. А зря) Впрочем, тут удивило даже не столько _что_, сколько _как_. Вот чтобы настолько без экивоков, напрямую... ыы.
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Единственная короткая программа, которая мне кажется _действительно_ короткой. Непростительно короткой. И совершенной в своей краткости. Как идеальное стихотворение. Она божественна. И так хочется, вопреки всему, чтобы она не кончалась...
7 лет назад я смотрела это, затаив дыхание, в прямом эфире. И могу смотреть сейчас снова и снова, бесконечно... то, что нужно для восстановления душевного равновесия.
А еще кое-кого этот выпендреж мне напоминает...) Ну нравится мне определенный тип людей.. артистов... ничего не могу сделать. И не хочу. Потому что завораживает... смотрите сами.
Японская версия попалась случайно)) Карма, видимо.
P.S. только что нашла. Это он на Skate America, уже с травмой... ыыы. Чтоб сейчас кто так без травмы на ЧМ катался... все и рядом не валялись О.о
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Наутилус Помпилиус - Колеса любви
под колесами любви: это знала Ева это знал Адам колеса любви едут пpямо по нам на каждой спине виден след колеи мы ложимся как хвоpост под колесами любви
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Я ведь не собиралась смотреть фильм "Васаби". Хотя он мне нравится, да... очень милая японская девушка, щебечущая на французском - и вообще много франкоговорящих японцев. Хорошо говорящих - ! И наоборот, французы, что-то выговаривающие на японском... филолог-лингвист-франкоман-японофил во мне обожает такой дикий фьюжн. И Жан Рено. Просто Жан Рено с шикарным носом и убийственным взглядом. Он может молчать и смотреть - я все равно буду вштыривать в экран.
Не собиралась - и толком не смотрела, все-таки не из числа самых любимых. Но в этот раз все было иначе. И те кусочки, которые выхватывала... перекрестки, пешеходные переходы, безумные залы игровых автоматов, пара-пара... синкансэн, перрон и мягкий женский голос, объявляющий "Киото... Киото..." Дальше я не смогла смотреть, отвернулась, пока герои фильма бродили мимо прекрасных храмов и изогнутых деревьев. Сердце сжимается и наворачиваются слезы. Я могу вытерпеть Токио, мне даже захотелось пересмотреть дивный, потрясающий, художественно-документальный фильм Вима Вендерса (да-да, того самого, который "Небо над Берлином") - "Токио-га". Но Киото... он как концерт - иногда накрывает, накатывает волнами ощущений, воспоминаний, нестерпимо ярких... и сладко-больно. А потом отпускает, медленно, нежно... и это еще больней. Это настолько грустно, что слезы льются сами, как я каждый, каждый гребаный раз плачу над Saikai ~story~ в конце 6&7. Даже если это 誰にも見えない涙, даже если этих слез не видно - я-то знаю, что они есть. Это ощущение, что все закончилось... и теперь это только кадры фильма, чужой взгляд, не свой. И после концерта - сознание, что теперь он будет снова - "только лицо на стене", "взгляд с экрана". Сознание - только умозрительное, мысль, мелькнувшая и исчезнувшая в эйфории, водовороте эмоций, в выдохе и новом вдохе - казалось, первом за все три часа. А теперь это сознание - издевательской ухмылкой по нервам. Что со мной будет, когда я увижу это снова, с экрана... та истерика, которая и сейчас просится, но никак не вырвется наружу - тогда она возьмет свое, я почти уверена, я почти знаю. И Киото... почти точно так же... как хотелось сесть посреди Камогавы и плакать... Я не понимаю, как им удалось... за один день, за пару дней... этим двум невозможным - городу и человеку... но... каждый выдох и вдох _их воздуха_ - это счастье. Мое личное, незамутненное, ни с чем не сравнимое счастье.
Ни о чем не жалею и сейчас улыбаюсь сквозь слезы. Мне не больно. Мне хорошо.... как в Seki-ray, окутана теплом трясогузки... прощальным теплом...
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
Доброе утро!!!!
Угу, утро) А он хочет спать. Не ложился еще) Они сейчас в Нагано, клип снимают. Да, в 4 утра. Да, выехали они на место съемок в 4 утра предыдущего дня. Да, снимаются уже сутки. В общем, все как обычно.
В Нагано довольно холодно и по крыше их motor house громко барабанит дождь.
Выздоравливать он пока и не думает, чему способствует аццкий съемочный график, конечно. Но это сцуко смеется.
И щаслифф - потому что девушки из съемочной группы неожиданно надарили ему шоколадок - уже Св. Валентин, как-никак) Радуется по этому поводу как мальчишка) даже ожил немножко. Хотя шоколад терпеть не может, угу.
Вот, как-то так. Будет нормальный английский перевод - сверюсь и запишу, сейчас дословно не хочу пока, кое-чего не понимаю.
Господи, дай этому человеку сил и немножко мозгов, а? Ну хоть спинного мозга чуть-чуть, чисто для самосохранения.
Не рисковать – это всегда лучше. Но мы все равно рискнем… (c)
...то это надолго.
Нет, ну кем надо было быть, чтобы не наскрести 10 баксов и не отправить это EMS'ом?..
оноФотобук к Марсу, лимитед эдишн, с гигантским постером и (!!) полароидным дневником в виде бонуса.. 42 страницы Гакта образца 2000го года. Бэкстейджи. _Без мэйк-апа_ С комментариями, накорябанными на фотках его корявым почерком.
А теперь сидеть и молиться на нашу, кхм, доблестную почту... которая ПРИШЛЕТ мне это, я сказала!! ><
Хорошо хоть заказной посылкой отправила, если что... но блин...